Царь умирал. Тяжёлый ятаган
Ему рассёк плечо на поле битвы.
В глазах царя, темнея, плыл туман
И, угасая, он шептал молитвы.

Беседе с Богом он решил давно
Отдать последний час перед кончиной.
Но тут служитель распахнул окно
И царский взгляд наполнился кручиной.

Лишь миг назад отметил врач с тоской,
Что пульс больного стал почти неслышен.
И вдруг – о, чудо! Царь повёл рукой
И ткнул перстом в чету пахучих вишен.

Они цвели. О, как они цвели –
Там, за окном, метелью опадая.
И понял царь: не неба, а земли
Он жаждет вновь. И возопил, рыдая:

Эй, вы, собаки, рано умирать
Тому, кто мир держал в руке железной.
Я не уйду, не разбежится рать
И царство царств не поглотится бездной.

Врачей ко мне – искуснейших врачей!
Послать гонцов во все концы Вселенной!
Пусть приведут угрозою мечей
Тех, кто вернёт мне жизни дух нетленный.

Сменялись дни, текла за ночью ночь.
Царь бредил битвой, тосковал и плакал,
Но не могли врачи ему помочь.
В саду вишнёвом их сажали на кол.

Не в силах выждать верного конца,
Наследники бродили волком к волку.
Вселенную столь грозного отца
Они давно делили втихомолку.

В подушках выли триста царских жён,
Ногтями в кровь исполосатив лица.
По смерти царской, уж такой закон,
Их ожидала чёрная гробница.

О, дай, Аллах, какой-нибудь конец,
Исторгни свет, неведенье сметая!
Чу – дробь копыт. То прискакал гонец
Со старцем древним из-за стен Китая.

Итак, ещё один отыскан врач –
Седой как снег под лунным освещеньем.
«Скажи нам имя», — прокричал толмач,
И тот ответил, что зовут Жень-Шенем.

Больной отбросил одеяло прочь
И прохрипел, слегка привстать пытаясь:
«Ответствуй, пёс, ты можешь мне помочь?»
«Могу» – ответил не спеша китаец.

«Я так давно тоскую по мечу!» –
Воскликнул царь. «Лечи меня скорее!»
И был ответ: «Могу, но не хочу…»
И тишина сгустилась, каменея.

«Паршивый раб, скотина без Души,
Ты сам шайтан, не исцелитель боли.
Чему отказ твой приписать, скажи?
Тебе до смерти полчаса – не боле».

«Мне непонятна, царь, мольба твоя.
Глухая бездна пролегла меж нами.
Презрев людей, ты сеешь смерть, а я
Вздуваю жизни золотое пламя.

В краю могил, засыпанных песком,
Ты лишь убийца, а не правый воин.
И потому на судбище мирском
Ты одинок и жизни недостоин!»

«Проклятый раб, ты выжил из ума!
Жизнь не царям разменивать на чувства!
Тебя убьют и жадно сгложет тьма
Твой жалкий труп и всё твоё искусство!

Кто не щадит, тот многое берёт!
И пусть он будет правый иль неправый,
Но над его могилою взойдёт
Звезда бойца, звезда нетленной славы!»

«Я вижу, царь, ты разделил сполна
Всё заблужденье ослеплённых кровью.
Ты жил как царь, но жизнь у всех одна, —
Живёт лишь то, что создано любовью!»

«Проклятый раб, есть в языке твоём
Немало яда и опасной силы…
Эй, взять скорей его и закопать живьём!
Да выбрать край поглубже для могилы!»

Вскочили слуги, рвением горя,
Но прозвучали вопли и стенанья:
«Оставь нам жизнь, спаси, старик, царя,
Узри живых, кто отдан на закланье!»

Шатёр качнулся, триста царских жён –
Краса земли, молили о пощаде.
Стеною скорби плотно окружён,
Молчал целитель с горечью во взгляде.

С высоких вишен падал белый цвет
И мертвецы смотрели с кольев строго.
Целитель вздрогнул и ответил: «Нет…»
Его ждала последняя дорога.

Он видел, взятый стражею в кольцо,
Тяжёлые разгневанные лица.
Ему плевали девушки в лицо
И называли юноши убийцей.

А он, худые ноги волоча,
Шагал спокойный вслед за палачами
И отличал спасённых от меча
От горстки опоясанных мечами.